Редкая французская гравюра середины XIX века "Le chant du cosaque" (Песнь казака), исполненная гравёром Frilley по рисунку французского художника-иллюстратора Octave Penguilly-L'Haridon (1811-1870) для сборника песен Пьера-Жана Беранже (Pierre Jean de Béranger, 1780-1857).

На гравюре изображен казак, каким его, не в последнюю очередь благодаря интерпретации Беранже в "Песне казака" (1825). представляли европейцы. Традиционный для Европы образ "казака-завоевателя", дикаря приобретает черты почти революционера, бунтаря, губителя "королей". Революционность казака, впрочем, по мысли автора, не направлена на личное освобождение от рабства, она, по существу, представляет собой ту дикую, необузданную силу "казацкого нашествия на Европу", которая вместе с "королями" способна уничтожить и европейскую цивилизацию:

Tout cet éclat dont l'Europe est si fière,

Tout ce savoir qui ne la défend pas,

S'engloutira dans les flots de poussière

Qu'autour de moi vont soulever tes pas.

Efface, efface, en ta course nouvelle,

Temples, palais, moeurs, souvenirs et lois.

Hennis d'orgueil, ô mon coursier fidèle!

Et foule aux pieds les peuples et les rois.

Несмотря на то, что в песне подчёркивается варварский характер силы русских (казак обращается к своему коню так: "Топчи же в прах народы и царей"), мода в России на французского поэта сложилась уже с начала 1820-х.

Вяземский во втором "Письме из Парижа" писал в 1826 году о Беранже в высоких словах, давая следующий вердикт: "..по дарованию едва ли не первый поэт Франции". О поэтах, подающих надежды (например, о Николае Языкове), говорили: "Наш Беранже". Присутствие Беранже в 1820-е весьма ощутимо и в России вообще, и, в частности, у Пушкина - отзвуки музы французского поэта то и дело уловимы в пушкинских произведениях.

Популярность "песен", или "песенок", Беранже неоспорима: и у нас кое-что, не им сочиненное, легко приписывали ему. Беранже сам рассказывает о неясностях в отношении авторства гулявших по всей Франции песен в своей автобиографической прозе: "Песенки мои были написаны совсем не для печати, но друзья, для которых они только и предназначались, без всякого стеснения распространяли их в копиях. К счастью, эти стихи были столько же изображением их собственных нравов, как и моих".